Когда в нашем новом доме один из подъездов запечатали железной дверью с домофоном, я долго считал его мелодию джинглом из компьютерной игрушки. Ну типа, Марио пнул мячик, попал в пеликана и радостно подобрал синий, мерцающий призовой мешочек. Я сидел на лавочке и водил глазами по открытым окнам: да у кого ж это орёт?! Такой вот рефлекс. Ну потому что домофонов почти не было. А Сеги и Денди были в каждой семье.

Тогда даже механические кодовые замки на подъездах ещё смотрелись по-куркульски. Уууу, закупорились. В нас ещё глубоко сидело: «Всё вокруг народное». И, действительно, своим я считал не только тот, где мы жили.

Ну да, теперь в подъездах теплее и тише. Можно оставить коляску и в неё не усядется какой-нибудь придурок. Уборщицам стало легче. Но я скучаю по открытым дверям.

Когда я, никого не спрашивая, мог подняться до площадки между вторым и третьим, чтоб снизу ещё раз глянуть на бабушкину дверь. За которой так и живёт моё детство.

Днём конечно двор главней. Но куда провожаешь и где поджидаешь первую любовь? Вооот. А по чему треснуть с досады, как не по уже измятому почтовому ящику? И стены — это же нынешние чаты. А где прятать сигареты? Здесь и сухо, и тепло.

В этот подъезд мы прибегали с ней после пар. Переходили Ленина напротив риижтовской общаги. В арку между двумя пятиэтажками и направо. В первом же подъезде, прямо у дверей, жадно целовались, целовались, целовались… Отрываясь, лишь чтоб пропустить жильцов.

В Жданове есть подъезд — на да, теперь в Мариуполе, но мой остался в Жданове — половину ночи, спасавший меня от мороза. Спать было негде. Потом катался на трамвае.

Больше нет подъездов — убежищ. Нет тех общих порталов между улицей и домашним уютом. Где мог топать, сбивая снег с подошв, кто угодно.